Репин Вячеслав (Борисович)

том 1: 404 стр.
том 2: 408 стр.

роман 2010, 2 тома
 
 
купить книгу

 

Третий роман писателя, увидел свет в 2010 г. Работа над романом велась на протяжении десяти лет (2000-2010).
Объемный (50 авт. л.) и многоплановый, роман-фреска посвящен современной России и общечеловеческим проблемам нашего времени. У одних этот текст неизбежно вызовет удивление и восхищение, а у некоторых, как всегда, неприятие ― полемичностью затрагиваемых тем и отказом автора от торных путей современной русской литературы…

Россия последних лет, кавказские события и абсолютно реальные боевые действия, боль сострадания, цинизм современности, многомерная повседневность жизни, метафизическое столкновение личности с обществом… ― нет тематики более противоречивой.
«Кто виноват?» Старый в России вопрос вновь отсылает к древним истинам Бытия: сын, надсмеявшийся над неразумным отцом? отец, слепой к страданиями своих сыновей?.. Кто раб? Кто царь? Кто раб рабов?..
Именно на главные вопросы своего «бытия» читателю предстоит искать ответы на страницах этого нового, не умещающегося в рамки реализма и вновь необъятного повествования писателя.
Роман написан в характерном для автора классическом стиле, по замыслу и по охвату тем тяготеет к экзистенциальной прозе в ее лучших традициях.
В первом издании роман увидел свет в издательстве Éditions Temps & Periodes, 2010, Paris.

 

электронная демо-версия ePub / демо-версия PDF


 

беседа c автором Тема войны в романе “Хам и хамелеоны” (36)

 

начало романа “Хам и хамелеоны”, читает автор, (1.00, фрагмент 1-50 стр.)


 

автор о своем романе «Хамы»

см. аудио-версию ниже

Первые главы этого романа были написаны в 2000 году. В целом же роман я закончил к 2005 году, но он оказался очень объемным. На редактирование и, главным образом, на сверки ушло еще несколько лет…

В 2000 году мы с женой поселились в Москве, прожили в России около двух лет с короткими перерывами. Я немного тешил себя тогда уверенностью, что «вернулся» жить в Россию. Но это оказалось не так. Мне хотелось писать о России, о том, что меня окружает. Я искренне сопереживал всему, что видел вокруг. И это неизбежно наводило на мысль: в стране, где люди на каждом шагу сталкиваются с невероятными трудностями, где трагедии видишь на каждом шагу, где постоянно вспыхивают пожары непримиримости и даже ведутся военные действия, невозможно писать о каком-то «параллельном», чистом, гражданском мире. О мире из «художественных» будней, который вписывался бы в литературные светские сюжеты, с какой-нибудь утонченной психодраматической подоплекой в своей основе… Заниматься изящной словесностью? Петь дифирамбы чистому искусству, как я это делал в предыдущем романе «Антигония»? Нет, этот поезд теперь уже ушел. Это было бы ошибочно. Такая литература, бездарная по своей природе, говорит лишь о немощи автора, о его неспособности к обобщениям. Да наверное и об отсутствии совести.

Я не думал, что роман так разрастется, что он охватит такой объем тем, и даже войну в Чечне. Текст как-то сам по себе быстро перерос в своего рода фреску о современной русской жизни. Конечно, у меня была мысль, и она не оставляет меня и сегодня, что русская реальность отражает происходящее во всем мире, но как-то зеркально, более что ли оголенно. И вполне очевидно, что получившаяся «фреска» не могла охватить всего. Границы присущи любому жанру. Военная тема, чеченская, ворвалась в текст вместе с реальностью. Помимо моей воли жизнь стала сводить меня с очевидцами, с людьми военными, воевавшими. Как с русскими, так и с чеченцами. Я стал понимать, что нахожусь перед какой-то гигантской отвесной скалой, на которую должен взобраться, чтобы быть, образно говоря, на высоте. Даже моя, скажем, чисто экзистенциальная, чисто литературная жизнь в Москве, в Париже уже не могла протекать вне всего этого. Для этого во мне не хватало… ну, что ли слепоты.

Если уж говорить о литературной стороне дела, то я шел немного по пути Дейвида Лоуренса, книги которого тогда перечитывал. Я удивлялся его смелости, его мужеству, с которым он затрагивал темы и сюжеты, совершенно неподъемные для английской литературы его времени. За смелостью Лоуренса стоял, конечно, талант и ничего другого. Для таланта вообще характерна уверенность в себе, решимость. Таланту и море по колено. Беда в том, что родина Лоуренса, Англия той эпохи, не поняла его. Викторианская Англия не оценила своего самого выдающегося писателя, который писал фактически только о любви и ни о чем другом… Она оценила талант Лоуренса гораздо позднее, когда его уже не было в живых. Он же, Лоуренс, при жизни сам заштопывал свои носки и был вынужден эмигрировать, кажется, в Австралию, пытаясь сохранить свое жизненное пространство, избежать преследования, нападок и запретов…

Читатель не может не заметить, что ткань моего романа состоит из двух отдельно скроенных частей, которые едва-едва сшиты между собой. Такой мне виделась Россия. Одна ее часть — это Москва, Петербург, Тула, сытый и не очень сытый русский Лондон и т. д. Другая часть, в другом разрезе — нищие окраины, часто истекающие кровью, возвращаясь с которых люди часто не могли даже рассказать, что они там пережили. Их бы все равно не поняли. Связь между двумя этими мирами для многих была какой-то абстрактной. Но именно в ней ключ к ситуации. Здесь же и ключ к моему роману «Хамы», если его вообще нужно искать. В первых ранних версиях роман выглядел более плотно сшитым. В нем прослеживалась единая, жесткая сюжетная линия, наподобие того, как это бывает в детективах. Я поставил перед собой задачу, раз уж я дал себе волю не жалеть бумаги.., — не быть скучным. Но при последующем редактировании я понял, что навязал себе ошибочные ограничения. Я решил пожертвовать «связностью» повествования, дабы роман больше отвечал принципу неопределенности, изначальной идее «дуализма», «двойных стандартов» реальности и вообще некой полифонии, которая непременно гаснет, когда пытаешься ограничить свою интуицию и боишься, что читатель не поймет всех нюансов, не пойдет за тобой…Тогда я и «развязал» все сюжетные узелки, сделал текст максимально открытым. Зачем принимать читателя за простака? Он способен во всем разобраться сам. Я решил сделать текст таким, чтобы его можно было перечитывать…

Я не наивен. Я, конечно, не был уверен, что стоит писать обо всем именно так, в прямом буквальном смысле. Сомневаясь в своем подходе, я, помню, добился встречи с бывшим известным журналистом, который освещал первую чеченскую войну, но в это время он уже стал монахом, православным и, понавидавшись того, на что способны человеки, решил больше не жить в миру. Мы встретились на территории известного в Москве монастырского подворья и долго сидели в темном уголке храма. Выслушав меня и все мои вопросы о том, где грань объективности и как можно говорить «правильно», так чтобы не навредить — примум нон носере, — монах буквально огрел меня своим тихим ясным ответом. Правильнее всего сегодня молчать… Потому что любое сказанное слово принесет только вред. Он так и сказал. Прав ли он был? Прав ли я, не вняв его опыту?.. У меня и сегодня нет ответа на этот вопрос. Читатель должен разбираться сам. В конце концов, он не маленький…

Разумеется, серьезная литература не имеет права размениваться. Не ее это вотчина — политика, геополитика и даже просто социум, с которым она, казалось бы, приговорена соприкасаться. Для меня лично литература остается разновидностью искусства. Размениваясь на низменное, она всегда потом платит тяжелую дань своим поработителям — цензорам, идеологии, истеблишменту, прислуживающему власти, а власть всегда временна. Дань эта — в виде забвения.

И, тем не менее, позиция, которой я придерживался, работая над «Хамами», была абсолютно творческой, «лоуренсовской». И она мне кое-чего да стоила. Ни один текст не принес мне столько неприятностей. Мне даже пришлось объясняться с контрразведывальными службами. Меня вдруг решили вывести на чистую воду. Насколько я, автор, «близок» к своему материалу? Зачем и откуда у меня столько достоверных сведений?.. Поразительно, но факт: мир опять стал парадоксально идеологичен. А этому явлению всегда сопутствует цензура, сознательная или нет. Цензура — это своего рода компенсатор, при помощи которого больной организм, дряхлеющее общество, падкое на все серое и бездарное, пытается поддержать свою слабеющую иммунную систему.

Скажу больше: недавно я стал понимать, что любое честное, подлинное литературное произведение сегодня является, по сути, не цензурном. Такое произведение не может угодить новым идеологиям, новым тоталитарным аппетитам, которые дают о себе знать везде, и даже в большинстве развитых стран. И это касается всей мировой литературы. Но именно такие произведения — не цензурные — и ждет от пишущих сегодняшний читатель…

Париж, февраль 2012

аудио-версия, голос автора

 

автор о названии своего романа

см. аудио-версию ниже

Обобщать — так обобщать… Должен сказать, что сам я прошел длинный эволюционный путь в своем сознании, что касается отношения к России, где я родился и вырос. Начинал с разрыва с родной стихией. А эмиграция — это полный разрыв, это сжигание мостов. Начинал с отказа от наследия моей семьи. Как ни крути, за всем этим не может не стоять порицания или осуждения. Я понял это с годами…

Сегодня кажется понятным, что мы ничего нового не придумали. Есть вещи нас преступающие. Чтобы библейская легенда о Хаме опять не воплотилась в жизнь, но в жизнь уже реальную, сегодняшнюю, необходимо, видимо, отвернуть взгляд от нашего павшего, неразумного «родителя», как это описывается в Библии, когда Хам насмехается над своим отцом, Ноем, войдя в шатер, где тот, отец, уснул подвыпившим, да еще и в чем мать родила… И даже если нас тычут в это носом изо дня в день, отвернуть взгляд необходимо. В противном случае, как и в библейской легенде о Хаме, нас ждет очередное «проклятие». Но как отвернуться от всего? Вот это вопрос. Просто из чувства гадливости?..

Это самое сложное — знать правду и не осуждать. В этом, может быть, и заключается трудность приятия, раскаяния. Слепота, молодость, принадлежность к другому поколению, которое вроде бы не может отвечать за грехи своих родителей… — это, конечно, боль утоляет, это помогает. Но до какой степени?.. Я считаю безумием верить, что это должно быть каким-то коллективным актом. Кто-то уже видел, на что похожа раскаявшаяся толпа? Такие вещи происходят только в душе у человека, индивидуально. Писатель в этом смысле — просто санитар… Вот отсюда и название моего романа…

Париж, февраль 2012

аудио-версия, голос автора


 

заказать книгу или электронную книгу

быстрая покупка